Они познакомились в мае 1916. Молодой штабс-капитан Михаил Зощенко прибыл с фронта в кратковременный отпуск в Петроград… Он выглядел эффектно: военная форма, белый башлык, который выгодно подчеркивал оливковый оттенок его смуглой кожи. Про свой необычный оттенок кожи Зощенко рассказал девушке так: по семейной легенде одним из предков был итальянец- архитектор, а по русски — зодчий, оставивший потомкам карие глаза и оливковую кожу. Будто бы спустя сто с лишним лет Фамилия Зодченко превратилась в Зощенко. Кстати, Был в Ленинграде один кондуктор трамвая, который всегда объявлял -«улица Зощенко Росси вместо зодчего Росси». Молодые люди весело проводили время: катались на лодке, общались, но по-настоящему близкими стали много позже. Михаил тогда написал Вере в альбом: «Мы (мужчины) не верим в любовь, но говорим, преступно говорим… иначе нет дороги к женскому телу. Не ищите любви — верьте страсти». Вера Кербиц на момент их знакомства уже пережила свою первую несчастную любовь и первое замужество. Она была хорошенькой и про себя так написала: «Все же я недурна собой — выше среднего роста, тоненькая, изящная…У меня каштановые с золотистым отливом волосы — беспорядочная, кудрявая головка. Не модно, но стильно. Мой стиль…Личико — маленькое, миловидное…Когда подвожу ресницы и брови, а то и губы — получается совсем неплохо. Глаза — не маленькие, голубовато-зеленые. У меня бывает нежный, певучий голос, когда я захочу…В большинстве случаев говорю быстро — как будто тороплюсь скорее высказать то, что надо сказать… В детстве папа звал меня „тараторкой“…Когда я говорю об интересном — вся загораюсь и в глазах зажигаются искорки.…»
В юности Михаил тоже пережил свою первую любовь. Эту любовь он будет помнить всю жизнь. Ее звали Надя, она жила в том же доме и была дочерью генерала. Они виделись каждый день, но Надя посылала ему еще и письма — в красивых надушенных конвертах, над чем посмеивались его сестры. Как и он, Надя была гимназисткой — им было по шестнадцать лет. Они обращались друг к другу на «вы», даже когда говорили о любви. И шли в кино, чтобы в течение всего сеанса, два часа, целоваться, поскольку на улице это считалось неприличным….Зощенко неоднократно упоминал Надю в своих произведениях, а ее фотография какое-то время стояла у него в кабинете, когда он уже был женат. Он писал: «Я ее очень любил. И эта любовь не прошла до сих пор..» Однако, после того, как он ушел на фронте и долгое время не писал ей, Надя по настоянию отца вышла замуж за богатого человека и после октября 1917 уехала в эмиграцию с мужем и ребенком. Именно к Русановой приезжал Зощенко в тот отпуск, когда впервые встретил Веру. Тогда С Надей они поставили точку в своих отношениях. Он вернулся в свой полк, на фронт, воевал еще год, и каждый день мог быть убит. К концу войны он имел пять боевых орденов, чин штабс-капитана, был представлен в капитаны. Зощенко так написал в повести «Перед восходом солнца» о своём участии в Первой мировой войне: «Но это не означало, что я был герой. Это означало, что два года подряд я был на позициях. Я участвовал во многих боях, был ранен, отравлен газами. Испортил сердце».
В феврале 1917 его военная служба завершилась. Начались поиски работы. Летом 1917 года при Керенском Зощенко стал комендантом всех почт и телеграфов Петрограда. При советской власти был секретарем суда, инструктором по кролиководству и куроводству, сменил 12 городов, служил милиционером, счетоводом и сапожником. Он воевал в Красной Армии под Ямбургом и Нарвой, но после нового сердечного приступа был демобилизован и в результате вернулся в родной Петроград и начал ходить в литературную студию к Корнею Чуковскому. Зощенко еще с гимназических времен тяготел к сочинительству. За выпускное сочинение в гимназии, написанное от души изысканным языком с пышными эпитетами, Миша получил единицу с припиской- «Чушь» Из-за чего впечатлительный мальчик выпил яду. Повезло,- врачи его спасли. В Петрограде в его жизни снова появилась Вера. Ее первым мужем был Виталий Мартанус фронтовик, прапорщик и Георгиевский кавалер. Муж её разочаровал: «совсем обыкновенный, совсем будничный, даже не умный, малообразованный». Потом этот «будничный и неумный» -с её слов, Виталий станет советским и польским генералом. А Михаил стал для неё идеалом мужчины. Их роман развивался стремительно. Из дневника Веры: «Это была ночь его рождения. Он сказал мне тогда: «Сегодня мое рождение». И я, лукаво улыбаясь, спросила: «Что же вам подарить?» И он шепнул: «Себя!» Зощенко настолько был увлечен ею, что задавал себе вопрос: «Чем околдовала меня эта маленькая женщина?» Он писал: «Я люблю ее, мне почему-то не хочется, страшно и стыдно признаться даже себе. Я слишком высоко-эгоистично расцениваю себя в жизни. Знаю, что меня можно прельстить телом, но никогда не думал, что покорит неведомое мне обаяние…» Михаил так объяснился ей в любви: «Я влюблен в солнечный зайчик и в Вас». А Вера писала в своём дневнике: «…в его отношении, в его обращении со мной проскальзывал, сквозь нежную ласку, внимание и предупредительность, такой знакомый тон, милый и ненавистный, тон собственника…».Взаимоотношения между ними с самого начала складывались сложно и неровно. Зощенко дважды делал ей предложение. На первое предложение в 1919 он получил отказ. У неё был другой вариант устройства личной жизни. На второе предложение Вера заявила: «Я хочу „свободного брака“». Зощенко ответил: «Нет! брак так брак! Никаких „свобод“». В третий раз предложение о браке озвучила она. Зощенко так рассказал о том, как состоялся их брак в 1920: «На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка. Я везу эти вещи на новую квартиру. В моей жизни перемена. Я не мог остаться в квартире, где была смерть. Одна женщина, которая меня любила, сказала мне: — Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне. Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена. Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону». Впервые это было напечатано в 1943 году, и этот сдержанный тон, с которым он говорит о ней, определялся их тогдашними отношениями. А поначалу старенький диван, на котором было тесно, но никогда не было холодно вдвоем, однажды сломается с грохотом, не выдержав напора страстей.
В мае 1921 родился их с Верой сын, названный Валерием, или по-домашнему Валей. А потом Зощенко отдал в печать свой первый сборник «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», который имел большой успех. Семья переехала в квартиру побольше, чтобы у Михаила был свой отдельный кабинет. Но Михаил рассудил иначе и съехал от семьи в новомодный Дом Искусств, расположенный в особняке Елисеева на углу Невского и Мойки. Там ему и другим литераторам выделили крошечные комнаты. Развода не было, а якобы просто временная мера- пока ребенок не подрастет, не перестанет кричать. Хотя сына Зощенко искренно любил, между мужем и женой отношения не складывались. В них не было ни нежности, ни ласки. Но семью Зощенко не бросает, наезжает время от времени и регулярно шлет продукты и письма. Правда, теперь они мало напоминают прежнюю романтическую переписку: «С совершенным своим решпектом посылаю Вам, жена моя Вера, один малый куверт песку — сахарного рафинада, другой малый куверт, но побольше — белой вермишели и вовсе малый оковалок свинины…Засим предваряю Вас, что жизнь в Санкт-Петербурхе слаще в холостом образе, чем в женатом, и даже жизнь это сладчайшая!» На все попытки супруги вернуть прежние отношения, он говорил: « Веруша, так у всех. Любовь из пальца не высосешь.» И кричал жене: «Я заболеваю после разговоров с тобой» В ответ на её — «так не приходи», кричал: «Что? Я имею право на обед и заботу о моем белье. И помощь в переписке мне нужна. Ты ведь жена?» Теперь уже не Вера, а он выступал за свободные отношения.Зощенко был настоящим джентельменом, утончённым франтом.Сам же и издевался над персонажами, списанными с себя: «Такой интересный красавец, тоняга, одевается. Такой вообще педант и любимец женщин… И при этом имеет имя – Лютик». Где бы он ни появлялся, женские взгляды сразу обращались к нему. Он получал уйму писем и записочек: «Дорогой товарищ Мими! …Дело в том, что мы в вас по уши втрескались (т.е. в ваши произведения). Будущие повара Рая и Тамара». Он понимал женское сердце, красиво ухаживал, но вел он себя при этом невозмутимо и предоставлял женщине право последнего шага на тропе их взаимного влечения. Ассортимент его женщин был самый разнообразный- от жен партийных чиновников до студенток и фабричных девчонок. Главное в выборе, чтобы они не были похожи на капризную Веру. И ведь писатель всегда выходил сухим из воды. Его романчики злые языки прозвали «офицерскими» — так легко он их заводил и так легко расставался. Никаких скандалов, претензий оставленных любовниц, драк с обманутыми мужьями, неожиданных беременностей. Тем временем Вера вместе с приходом в семью материальных благ расцвела и приоделась. И тоже захотела праздника для души. Если уж свободный брак, то будет справедливо,- если для обоих. Михаил поморщился и выставил главное условие: « Всё должно быть прилично». Прилично у неё не получилось. О своей жизни она написала: «<…>…началась моя „двойная жизнь“, и это было так сложно, так мучительно сложно и тяжело». У нее — своя, отдельная от мужа, компания, «наш кружок», где среди прочих поклонников даже был её «придворный поэт».
В это время у Веры набирал силу ее роман с большевиком Николаем Авдашевым, вторым секретарем Петроградского райкома партии. И на страницах дневника она пишет: «„ Авдашев был вчера… И нелепо в душе росла нежность и глаза говорили — люблю тебя, мой милый…Как странно — только с ним, с „большевичком“, с таким простым, простым человеком, мне, изломанной интеллигентке, было по-настоящему хорошо…»И вот как она описывает окончание этого своего романа: «А в вечер нашей последней встречи (с Николаем) случилось непоправимое… случилось то, что навсегда надломило нашу жизнь с Михаилом… подорвало его веру в меня и в мою любовь к нему… что стало трагедией всей моей последующей жизни… Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку… Я не могла отказать в близости любимому, думая, что теряю его навсегда, что навсегда расстаюсь с ним….А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял…Когда Николай ушел, какой мучительный, какой тяжелый разговор с Михаилом пришлось мне вынести. Я знаю — в этом, в последнем — я была не права перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия — в его доме, почти на глазах я отдалась другому!..Это было нехорошо, я не имела права так забыться… Но что же делать — это было сильнее меня…Но во всем остальном я права. Во всей своей жизни — права! Я всегда хотела от Михаила одного — любви… Он ее мне не давал… Никогда не давал…Все было так страшно сложно, так неразрешимо! <…>В общем, жизнь пошла по старому руслу, и снова была близость с Михаилом…» К удивлению, супруги не расходятся, напротив — покупают большую квартиру и снова съезжаются, поделив квартиру на 2 половины. Вера оголтело взялась обставлять свою половину квартиры на гонорары мужа. Еще в юности она сделала такое признание: «Хочу роскоши, довольства, а в роскоши, в богатстве так много красоты, так много поэзии, наслаждения…Откуда-то взялась огромная кровать в стиле Людовика XVI, украшенная пошлыми розочками, многочисленные фарфоровые статуэтки и картины с золочеными рамами, а в углу — раскидистая пальма. Однажды пришедший к ним в гости критик Шкловский воскликнул: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!»Зощенко смутился и растерялся. Раньше он этого всего вокруг как-то не замечал….Он конечно ругал жену за частые денежные «перетраты». На что она отвечала: «…но ведь так трудно было все учесть! Тут бывали и лишние гости, иногда — лишние покупки, а ведь зарабатывал он тогда достаточно, и, право, совсем не стоило браниться из-за таких пустяков». Между супругами произошел серьёзный разговор. Вера в дневнике записала: «Недавно (третьего дня) говорила с ним до 5 часов утра…Он говорил, что, когда женился на мне, думал, что я принесу ему в жертву всю жизнь… что я буду беззаветно любить его и его искусство…А я хотела, чтоб меня любили!..В этом вся „роковая“ ошибка. Он говорил — „я был очень „маленький“, когда женился на тебе, я не перебесился, я знал очень мало женщин, и когда я понял, что не должен был жениться, я от вас уехал, стал жить один. Я хотел чувствовать себя свободным, не связанным ничем и никем. Может быть, нам нужно было тогда разойтись… Хорош бы он был, если б разошелся со мной тогда! Прожив с женщиной все самые трудные годы с 1917–1922 гг. — оставить ее и ребенка, лишь только вышел на „широкую дорогу“… Нет, он все-таки был достаточно благородным человеком, чтобы не поступить так!» Теперь Вере было странно вспоминать, что когда-то ее тело было желанным подарком для Михаила на день рождения. Былая страсть давно исчезла. Вместо себя она теперь подарила ему на День рождения банку абрикосового варенья, одеколон Шипр и он был счастлив. Как-то он ей заявил: «Ты старая баба, иди к черту, ты мне надоела». А Вере было всего-то 29 лет….К этому моменту Зощенко стал знаменит настолько, что Чуковский говорил ему: «Счастливый вы, Миша, человек. 150 миллионов жителей страны вам должны завидовать. Все при вас — талант, деньги…Но Зощенко признавался: «А у меня одна тоска на душе, одна тоска…А люди… я убегаю от них, и если они придут ко мне в гости, я сейчас же надеваю пальто и ухожу… У нас так условлено с женою: чуть придет человек, она входит и говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти… ». Это Отравление газами в Первую мировую давало о себе знать приступами паники и отчаяния. Они накатывали внезапно: ему вдруг начинало казаться, что за ним следят. Потом паническая атака кончалась, он приходил в себя, но долго, через депрессию, тоску. Тогда подобные болезни толком и не знали как лечить. Походы ко врачам результатов особо не давали. Однажды знаменитый психиатр посоветовал Михаилу прочитать пару рассказов писателя Зощенко перед обедом: «Доктор, я и есть Зощенко.» Сам Зощенко считал, что в жизни мало веселого. Что его рассказы скорее грустные, чем весёлые. Но когда их сочинял, то хохотал так, что соседи возмущенно стучали в стену. К сорока годам тоска измучила его окончательно. Зощенко не мог ни есть, ни спать. Тогда-то и состоялся тот самый визит к психиатру. Михаил понял, что спасти себя может только он сам. Вовремя попалась под руку книга Фрейда «Теория неврозов». Он начал погружаться в собственное прошлое- заниматься психоанализом самого себя и почувствовал, что выздоравливает. С тех пор никаких приступов тоски, зверский аппетит и отличный сон. И тут он решил, что описав свой путь избавления от несчастий, он принесет гораздо больше пользы обществу, чем написанием сатирических рассказов. Так стала рождаться автобиографическая повесть « Перед восходом солнца» — по его мнению главное дело всей жизни. Началась война. На фронт Зощенко не взяли. Ему было 47 лет и больное сердце впридачу. Он до безумия переживал за свою новую книгу. Вскоре ему предложили эвакуацию в Алма-Ату. Семья осталась в Ленинграде. Сын Валька в рядах ополченцев защищал подступы к родному городу, и Вера наотрез отказалась покидать сына. Зощенко слал семье посылки и деньги. Да так часто, что почтальонша позавидовала Вере: « Какой у вас муж заботливый!» Сам Михаил недоедал и был настоящим дистрофиком. Спасла Зощенко от голодной смерти его прежняя любовь- Лидия Чалова. Когда-то в начале их романа Михаил удивил всех диковинным ананасом, который подарил этой роковой женщине. Он вызволил Лидию с её матерью и сестрой из блокадного Ленинграда, что было совсем непросто. Чалова пишет об их встрече в 1942 так: «На алма-атинском вокзале, когда я впервые взглянула на Михаила Михайловича, то глазам своим не поверила. Я видела дистрофиков в Ленинграде, сама была почти что дистрофик, но чтобы здесь, в глубоком тылу, так ужасно мог выглядеть человек – нет, это было невыносимое зрелище! Я спросила, как ему удалось довести себя до такого состояния? Он сказал, что получает четыреста граммов хлеба, половину съедает, а половину обменивает на пол-литра молока и луковицу. Таков, мол, его дневной рацион». Она вызвала врача. Он определил: дистрофия. Написал справку. С помощью этой бумажки Зощенко стал получать питание из больницы Совнаркома. Лидия Чалова спасла здоровье Зощенко, а возможно, и жизнь. В это время он просто изнурял себя работой над книгой «Перед восходом солнца». Из-за этой книги кончилось его везение и благополучие. Чалова писала: «Потом я не раз слышала от самых разных людей: Зощенко, мол, сам виноват, что попал под разгром; с чего это он вдруг во время войны занялся «самокопанием»? Он понимал, что книга его – не ко времени. Но что ему было делать? Он говорил, что у него плохое сердце и он страшно боится умереть, не закончив книгу». Ещё не дописав, он едет «проталкивать» её в Москву, оставив Лиду с её сестрой и мамой в Алма-Ате. Пишет ей счастливые письма: роман печатают в журнале «Октябрь»! Но Публикация книги была запрещена, посыпались гневные рецензии. Зощенко называли даже «дезертиром», укрывшимся в тылу, когда другие воевали. Лидия ринулась к нему в Москву, чтобы поддержать. Он хочет вернуться в Ленинград и спрятаться ото всех. Но и Ленинград Зощенко не принимал, не давали разрешение вернуться. Опальный Зощенко был городу не нужен, а ведь в 1929 был назван «самым известным человеком города»! И тут, уже в который раз, его спасает Лидия Чалова. Оказавшись в Ленинграде, она хлопочет о возвращении Зощенко. Хотя и понимает, что это приведёт их к расставанию. Он окажется дома, в семье, а она – снова «ни при чём». В апреле 1944 Зощенко возвращается в Ленинград, входит в свой дом. Вера пишет в своих воспоминаниях, что он появился сильно постаревший, равнодушный, отчуждённый… Он прожил эти годы с другой, она любила его, переживала, помогала, а здесь давно уже нет никаких чувств. И он сразу ушёл в свою комнату, где стоит его привычный письменный стол. Молодую, красивую и любящую его Лиду Зощенко оставляет. Как тут не вспомнить одно из его ранних писем: «…а что касается любви, то это, вероятно, не совсем доступно моему воображению, так, наверно, и проживу, как всегда жил». Зощенко, конечно, вспоминал «сладкий вкус Лиды», писал ей жалобные письма и даже ходил к ней обедать… Но выбор свой сделал. Годы прошли и жизнь его потрепала. Зощенко изобразил этот грустный период своей жизни с безжалостной иронией. Вот он, в надежде подправить свою увядшую внешность, покупает в комиссионке модное пальто и выходит на бульвар в отчаянной надежде – вернуть прежние успехи: «Я выхожу на Тверской бульвар и выступаю, как дрессированный верблюд. Я хожу туда и сюда, вращаю плечами и делаю па ногами. Женщины искоса поглядывают на меня со смешанным чувством удивления и страха. Мужчины – те смотрят менее косо. Раздаются ихние замечания, грубые и некультурные замечания людей, не понимающих всей ситуации. Там и сям слышу фразы:– Эва, какое чучело! Поглядите, как, подлец, нарядился! Как, – говорят, – ему не стыдно? Навернул на себя три километра материи. Меня осыпают насмешками и хохочут надо мной…..А когда меня, между прочим, спрашивают, сколько мне лет, я называю цифру и вдруг от этой почти трёхзначной цифры прихожу в содрогание.«Ах, вот отчего на меня не смотрят! – говорю я сам себе. – Я попросту постарел. А я было хотел свалить на гардероб недостатки своей личной жизни». Надо сказать, что, вернувшись в семью, Зощенко и здесь проявил свои лучшие качества, и прежде всего благородство. Когда у сына Валеры родился сын, вдруг поднялся крик, что ребёнок вовсе не от Валеры. И тут Михаил твёрдо заявил, что внука признаёт и говорить гадости никому не позволит. В 1946 вышло новое постановление, где в качестве очередного антисоветского пасквиля Зощенко был назван детский рассказ «Приключения обезьяны». Уже через 2 недели его исключили из Союза писателей. Семья осталась без продуктовых карточек. Работу найти было невозможно. Спасали конверты с деньгами в почтовом ящике от некоторых верных друзей и незнакомых поклонников его творчества. Зощенко пришлось вернуться к забытому мастерству сапожника, которое спасало его в годы Гражданской войны. А тот антиквариат, который Вера с увлечением скупала в тридцатые, превращался в хлеб и постное масло. После смерти Сталина Зощенко предложили восстановить его членство в Союзе писателей, снова начать печатать его произведения, если он опубликует что-нибудь порочащее вождя всех времен и народов. На что Михаил сказал: «Я никогда не был и не буду ослом, который пинает мертвого льва!» В 1958 на торжественном обеде в честь 90-летия со дня рождения Максима Горького Зощенко впервые за долгое время появился на публике. Все ужаснулись тому, каким он стал за годы забвения. Возраст и травля усилили нервное расстройство Зощенко. Временами он не мог есть из-за нервных спазмов в горле. Корней Чуковский так его описывал: «Это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, — через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнуть уши… Задушенный, убитый талант. Я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать». Не позавидуешь и Вере. Муж вернулся к ней в самые тяжелые годы их жизни. Сын с трудом поступив в институт, стал театроведом, но на приличную работу не мог устроиться и обвинял во всем отца. Выпавшие на долю супругов испытания не сплотили их, а наоборот только отдалили. Но в самом конце их общего пути утраченный мир вернулся в семью. Измученное сердце писателя отказывалось биться. Вера бегала за врачами, сидела у его постели. Он стал называть её как когда-то Верочкой, а она его-«Детка».
Писателя радовало единственное- персональная пенсия. Зощенко был счастлив, но не за себя: «Веруша, теперь я за тебя спокоен. Умру — ты будешь получать половину моей пенсии. Завтра надо завещание… деньги Валичке!» Перед смертью Зощенко прижался к жене, положил голову ей на плечо и грустно сказал: «Как странно, Верочка, как странно… Как же нелепо я жил…»