Именно Легасов принимал непосредственное участие в организации процесса ликвидации последствий аварии на атомной станции в Чернобыле. Спустя два года, в годовщину катастрофы, он покончил жизнь самоубийством. Как и полагается, эта история обросла множеством различных слухов. 18 лет назад мы публиковали статью о жизни и смерти Валерия Легасова. Предлагаем вам снова вспомнить её.
Сухие заключительные строчки из «Дела о самоубийстве академика Валерия Легасова»: «Версия о доведении до самоубийства не нашла своего подтверждения, так как Легасов не находился в материальной или иной зависимости от кого-либо, не было с ним жестокого обращения или систематического унижения его личного достоинства. Лиц, виновных в его смерти, не имеется». Причину самоубийства следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Борис Погорелов обозначил коротко: «Депрессия…»
Осенью 1987 года Легасов лежал в больнице. Однажды ночью, когда мучительно долго не мог заснуть, выпил целую горсть таблеток снотворного. Вызвали врачей, промыли желудок, спасли. Была то случайность или первая попытка покончить с собой? Вскоре после этой истории ученый написал большую статью, которая называлась «Мой долг — рассказать об этом».
«Авария на ЧАЭС — апофеоз неправильного ведения народного хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет»
«Никогда в жизни я не думал, что мне придется, только что пережив свое 50-летие, обратиться к мемуарам.
26 апреля 1986 года. Была суббота, прекрасный день. Я раздумывал, не поехать ли мне в университет на свою кафедру, или на партактив в министерстве (среднего машиностроения. — Авт.), намеченный на 10 утра, а может быть, на все наплевать и отправиться с Маргаритой Михайловной, моей женой и другом, отдохнуть куда-нибудь. Естественно, по складу своего характера и многолетней привычке, я вызвал машину и поехал на партийно-хозяйственный актив.
Начался доклад министра Ефима Славского. Доклад был, честно говоря, надоевшим, стандартным. Мы уже привыкли к тому, что у нас в ведомстве все замечательно и прекрасно, все показатели хороши, все плановые задания мы выполняем. Доклад носил характер победных реляций. Воспевая гимн атомной энергетике, докладчик скороговоркой сказал, что, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария, «что-то они там натворили, но она не остановит путь развития атомной энергетики».
Около 12 часов был объявлен перерыв. Я поднялся на второй этаж в комнату ученого секретаря. Там и узнал, что создана правительственная комиссия для расследования причин аварии, и я включен в ее состав.
В Киеве, когда мы вышли из самолета, первое, что бросилось в глаза, — большая кавалькада черных правительственных автомобилей и тревожная группа руководителей Украины, которую возглавлял председатель Совета Министров Украины Александр Петрович Ляшко. Точной информацией они не располагали, но говорили, что дела плохи. Мы быстро погрузились в автомобили и поехали на атомную станцию. Мне тогда не приходило в голову, что мы движемся навстречу событию планетарного масштаба, которое войдет в историю, вроде гибели людей в Помпее.
Когда мы подъезжали к Припяти, поразило небо. Уже километров за 8−10 до станции было видно над ней малиновое зарево. Известно, что атомная станция с ее сооружениями, трубами, из которых видимым образом ничего не вытекает, представляет собой сооружение очень чистое, аккуратное. А тут — как металлургический завод или крупное химическое предприятие.
На станции — такая неготовность! Такая безалаберность! Такой испуг. Как сорок первый год. Точно. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же «Брестом», с тем же мужеством, с теми же отчаянностями, но и с той же неготовностью.
Обращала на себя растерянность даже в пустяках. Не было необходимого количества защитных респираторов, не было индивидуальных дозиметров. А если и были, то либо не заряжены, либо люди не знали, как ими пользоваться. На станции отсутствовали автоматы внешней дозиметрии, приходилось организовывать большое количество людей для разведывательных операций. Не было радиоуправляемых самолетов, снабженных дозиметрическими приборами, поэтому потребовалось изрядное количество пилотов-вертолетчиков.
Не оказалось и элементарной культуры. В Припять, помещения которой уже 27, 28, 29 апреля были достаточно грязными, привозили необходимое количество продуктов: колбасу, огурцы, помидоры, бутылки с «пепси-колой», фруктовой водой. Тут же все это голыми руками бралось, резалось. Потом, правда, появились палатки, достаточно примитивные, но в которых можно было контролировать и руки, и качество пищи, с точки зрения загрязненности.
Оказалось, что у нас полностью отсутствует готовая литература, которую можно быстро распространить среди населения, где объяснялось бы, как вести себя в зоне повышенной радиационной опасности, как поступать с овощами и фруктами.
На второй или третий день я предложил создать группу из двух-трех опытных журналистов, которые передавали бы информацию в ТАСС, в газеты, на телевидение, чтобы ясна была обстановка, чтобы населению было понятно, как себя вести. Предложение не отторгалось, но пресс-группы создано не было.
В эти тяжелые дни у нас было, что может показаться парадоксальным, приподнятое настроение. Оно было связано с тем, как работали люди, как быстро откликались на наши просьбы, просчитывались инженерные варианты. Одному работнику поручили непростую работу: проверить, осталась ли под реакторным залом вода. Вечером Иван Силаев (заместитель председателя Совета Министров СССР. Авт.) его торжественно поблагодарил и вручил пакет с 1000 рублями — он получил на это соответствующее разрешение. Я увидел лицо человека, который был горд, что ему удалось выполнить ответственное задание. Но пакет он мял в руках, не как награду. Ему и отказаться от этих денег было неудобно, и сама денежная форма награды его не очень-то радовала.
Задолго до аварии обращал внимание на несовершенство реакторов РБМК. Они обеднены системами управления, диагностики. Меня беспокоило, что в них заложен огромный потенциал химической энергии: много графита, много циркония, воды. Не было систем защиты, независимых от оператора. По свойству своего характера, я начал более внимательно изучать этот вопрос, говорить, что нужно следующее поколение реакторов — более безопасных. Это вызвало в министерстве исключительную бурю негодования, особенно у министра Славского, который чуть не ногами на меня топал, говорил, что я неграмотный человек и лезу не в свое дело…
У меня в сейфе хранится запись телефонных разговоров операторов накануне происшедшей аварии. Мороз по коже дерет, когда читаешь такие записи. Один спрашивает у другого: «Тут в программе написано, что нужно делать, а потом зачеркнуто многое, как же мне быть?» Второй немножко подумал: «А ты действуй по зачеркнутому!» Вот уровень подготовки таких серьезных документов: кто-то что-то зачеркивал, ни с кем не согласовывая, оператор мог правильно или неправильно толковать зачеркнутое, совершать произвольные действия — с атомным реактором! На станции во время аварии присутствовали представители Госатомэнергонадзора, но они были не в курсе проводимого эксперимента!
Трижды мне пришлось говорить с Горбачевым по телефону из Чернобыля. Разговоры носили довольно странный характер. Михаил Сергеевич говорил, что имя Горбачева начинают трепать во всем мире в связи с этой аварией, поднялся массовый психоз в мире.
Два месяца спустя после аварии Николай Рыжков сказал, что авария на ЧАЭС не была случайной, что атомная энергетика с неизбежностью шла к такому тяжелому событию. Я вспомнил случай, когда на Кольской атомной станции в главный трубопровод по сварному шву, вместо того чтобы осуществить сварку, сварщики просто заложили электрод, слегка приварив сверху. Могла быть страшная авария. Стали смотреть документацию — там были все нужные подписи: и сварщика, и гамма-дефектоскописта, который якобы проверил не существовавший в природе шов. Все это было сделано во имя высоких результатов производительности труда. Такая халтура поразила наше воображение. И разве это был один случай? Чем больше строилось станций, тем реальнее становилась опасность того, что где-то когда-то может произойти неприятность.
Побывав на ЧАЭС после аварии, я сделал для себя однозначный вывод, что Чернобыльская авария — это апофеоз, вершина того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет».
«Академик Легасов сочинял для внуков шарады и был капитаном дачной футбольной команды»
Один из титулованных корифеев как-то бросил в адрес Легасова: он, мол, «мальчик с химической окраины». Действительно, его восхождение на научный олимп было стремительным: докторскую диссертацию защитил в 36 лет, академиком стал в 45. Заложил основы водородной энергетики, создал концепцию ядерно-химической и промышленной безопасности. Занял должность первого заместителя Института атомной энергии им. Курчатова, параллельно возглавил кафедру химической технологии МГУ.
— С ним всегда было интересно, — рассказывает жена академика Маргарита Легасова. — Он любил шутку, веселый розыгрыш, обладал удивительным даром слушать других. И принимать нестандартные решения. Например, будучи секретарем школьной комсомольской организации Валерий был не согласен с действующим Уставом ВЛКСМ, поэтому написал новый. В те времена это грозило серьезными неприятностями. Но весной 1953-го умер Сталин, и «выходка» сошла юноше с рук.
Многие его коллеги были уверены, что академик жил только работой. Но это не так. Просто его личная жизнь оставалась для сослуживцев «за кадром». Импульсивный, увлекающийся, очень подвижный, Валерий Алексеевич до самой кончины был человеком спортивного склада, стремительным в движениях. Высокого роста (182 см), с широким разворотом плеч, тонкий в талии. Вместе с детьми он катался на лыжах, коньках. На даче был капитаном местной футбольной команды. Но самым большим его увлечением были автомобильные путешествия. Когда мы купили «Волгу», несколько раз вдвоем на машине ездили в Трускавец — через Брянск, Киев, Львов.
В юности он хотел стать поэтом, но по совету Константина Симонова предпочел более мужскую профессию. Зато, став дедушкой, часто сочинял для внуков всякие поэтические считалки, шарады и загадки. Вот одна из них:
Спокойно жить тебе мешает, Твой сладкий сон он обрывает И заниматься заставляет Чужими бедами.
Нетрудно отгадать, что это телефон. Все случилось, как в шараде. Тот телефонный звонок, когда мне сообщили об аварии, оборвал счастливую жизнь нашей семьи.
«Мир, возненавидевший нас за Чернобыль, перед его мужеством склонил голову»
Пятого мая Валерий Легасов прилетел в Москву, чтобы доложить о состоянии дел на заседании Политбюро ЦК КПСС. В тот же день вечером самолетом вернулся в Чернобыль. Дома подробностей не рассказывал. Жена, кандидат химических наук, все понимала, плакала… Второй раз он вернулся из радиационной зоны только 12 мая.
— Мы попросили его выступить в университете, — вспоминает Михаил Сафонов, профессор МГУ, где Валерий Легасов в то время заведовал химико-технологической кафедрой. — В зале собралось огромное количество студентов, преподавателей. Он не очень охотно согласился на выступление. Заметно было, что это причиняет ему боль.
— Очень скупо, только самым близким людям, Валерий Алексеевич буквально со слезами на глазах рассказывал, что поразительная неготовность к аварии была во всем, — говорит Маргарита Легасова. — Он отчетливо понимал, что отсутствие респираторов, запасов чистой воды, лекарств, промедление с йодной профилактикой и эвакуацией сделают свое страшное дело, и количество пораженных будет возрастать.
Академик семь раз ездил в командировку на ЧАЭС. В общей сложности он провел в зоне заражения четыре месяца вместо положенных трех-четырех недель.
— Мы оба хорошо понимали, что таят в себе такие командировки, — вспоминает Маргарита Легасова. — Помощник Бориса Щербины (заместителя председателя Совета Министров СССР, руководителя правительственной комиссии по ликвидации аварии) Иван Егоров рассказывал, как они с Валерием Алексеевичем на бронетранспортере подъезжали очень близко к разрушенному 4-му блоку, чтобы установить, нет ли нейтронного потока. Убедились, что нет. Валерий Алексеевич по пяти-шести раз в день поднимался на вертолете над развалом.
Н.Н. Ключников из Института ядерных исследований НАН Украины отмечал:
— Легасов был там единственным грамотным человеком. Он лез всюду. В первые дни побывал на «этажерке» (трубе АЭС). Он боялся радиации — ее все боятся. Но он должен был иметь моральное право посылать других, и потому первым шел сам. Он никогда не говорил, сколько получил. Дозиметры у таких людей чаще всего оставались в раздевалке. Потому что, если слишком много получишь, могли отстранить от работы. Хотя зарплата напрямую зависела от дозы облучения.
(Согласно официальной справке, выданной вдове Центром по экологии и безопасности труда «Курчатовского института», доза облучения, полученная Легасовым, составила 100 бэр. Даже если цифра соответствует действительности, этого вполне хватит для развития лучевой болезни легкой или средней степени тяжести. — Авт.)
Лето 1986 года прошло в подготовке доклада о причинах аварии. В конце августа 1986 года на специальном совещании МАГАТЭ в Вене, собравшем более 500 технических экспертов из 62 стран, советская делегация, возглавляемая первым заместителем Института атомной энергии имени И. Курчатова академиком В. А. Легасовым, представила подробный доклад об аварии в Чернобыле. Чтение доклада продолжалось пять часов. По его окончании зал аплодировал стоя. «Он рассказал правду. И мир, который возненавидел нас за Чернобыль, перед его мужеством склонил голову», — сказали потом его коллеги.
После этого Валерий Легасов вошел в десятку самых известных ученых мира.
«Развязать узел на веревке было невозможно»
Рассказ о последних двух годах жизни академика в «штурманском дневнике» Маргариты Легасовой напоминает скорее историю болезни.
Летом 1986 ученого начинает одолевать недомогание. Постоянный сухой кашель. Расстройство желудка. Тошнота. Головная боль. Непроходящая усталость. Он готовит доклад, ездит в Чернобыль, сопровождает Горбачева в поездке в Венгрию — на случай, если понадобятся пояснения по обстановке на ЧАЭС.
Осенью 1986-го академика представили к званию Героя Социалистического Труда. Но министр среднего машиностроения выступил «против» — уж чересчур откровенной была оценка академиком причин аварии на ЧАЭС, чересчур прямолинеен доклад на МАГАТЭ. Поэтому в подарок к 50-летию Валерия Легасова министерство ограничилось именными часами «Слава».
7 ноября Легасов получает приглашение на трибуну Мавзолея, но воспользоваться им не может. Снова недомогание. Анализ крови показывает лейкоцитоз.
В мае следующего, 1987-го, года после очередного анализа крови врачи заключают: «В крови появились миелоциты (возможное свидетельство злокачественного заболевания крови). Слегка затронут костный мозг. «Отчаяние. Неврастения».
— Весной 1987 года шли перевыборы в научный совет института. Валерий Алексеевич дважды просил самоотвод по причине болезни: он только что вышел из больницы, где лежали чернобыльцы, — рассказывает следователь Борис Погорелов. — Я смотрел видеозапись, сделанную для внутренних нужд. Как его уговаривал академик А. П. Александров, директор института и президент АН СССР. «Ведь вы — первый заместитель директора, крупный ученый… «- говорил он. Самоотвода ему не дали. А во время голосования набросали черных шаров, 100 — «за», 129 — «против».
— Дело в том, что президент АН СССР директор института им. Курчатова Анатолий Александров, которому к тому времени исполнилось 83 года, очень тяжело пережил чернобыльскую трагедию и публично заявил о своем желании уйти на пенсию, — вспоминает вдова. — Своим преемником на директорском посту он несколько раз называл Легасова, что не могло не вызвать зависти кое-кого из сослуживцев. В институте развернулась борьба за власть. Опасного конкурента «забаллотировали»…
Обследование у невропатолога, психоневролога. Впервые перестает заниматься спортом. Подолгу гуляет с чау-чау. Консультации у гематолога, эндокринолога. Действительно поражен костный мозг. Сколько осталось жить? Невроз. Потеря веса. Сердечная слабость. Давление 90/60. Депрессия.
29 августа, находясь в больнице после операции по поводу аппендицита, проглотил горсть снотворного. Вызвали врачей, промыли желудок, спасли. Валерий Алексеевич взялся за мемуары и статью для «Правды» — о том, что за спокойствие и благодушие в науке люди будут расплачиваться собственными жизнями, как это уже случилось в Чернобыле. Она заняла целую полосу в газете. После публикации он каждый день звонил в редакцию, спрашивал, есть ли отклики. И каждый день ему отвечали: «Полное молчание…» Реакции не последовало.
Осенью 1987 года академик Александров на собрании коллектива Курчатовского института объявил, что за участие в ликвидации Чернобыльской аварии Легасов вновь представлен к званию Героя Социалистического Труда, мол, его уже можно поздравлять. Наутро вышел указ. Но фамилии Легасова в нем не было. Оказалось, ее вычеркнул М. С. Горбачев. «Не ко времени, мол. Да и другие ученые не советовали». Между тем остальные, кто работал в Чернобыле бок о бок с Легасовым, уже были награждены государственными наградами. Мелочи? Да, наверное.
— Прямого виновника его гибели не было: никто нож не взял, в грудь не воткнул, — говорит заместитель директора Института атомной энергии им. Курчатова в 1988 году академик Л. П. Феоктистов. — Но были люди, которые, зная о нездоровье Легасова, разыгрывали эту карту и довели его до гибели.
— Муж почувствовал пренебрежение к собственной личности, — вспоминает «верный штурман» Маргарита Легасова. — Сколько в его жизни было такого, что выматывало, изнуряло: работал, как фанатик, болел, настрадался после Чернобыля. И убедился в том, что добро не всегда побеждает зло.
Полтора года бессонных ночей. Сначала говорил: «Не хочу болеть, хочу работать». Но все чаще накатывались приступы депрессии. Отнимались два пальца левой руки, правые рука и нога онемели. Выпадали зубы. Стал тяготиться собой.
Третье представление к награде опять прошло по принципу: «Обещали, да забыли».
— Я встретилась с Легасовым в феврале 1988 года, — рассказывает академик ПАНИ Валентина Гуркаленко. — Мы говорили о разумном: развитии атомной энергетики, о том, что создание и тиражирование станций с реакторами РБМК преступно. Он подчеркивал, что сейчас многие ученые не имеют мужества сказать правду. В его маленьком уютном кабинете над плакатом о конгрессе по водородной энергетике пирамидой располагались чернобыльские фотографии: развороченный реактор, над ним саркофаг, над саркофагом — гнездо аистов. Он был полон планов, но в какой-то момент сказал, что не верит в осуществление своей мечты: слишком велико сопротивление окружающей среды. Меня поразили тогда его глаза — полные страдания и боли.
После анализа слюны услышал от врачей — «радиационный панкреатит, затронута поджелудочная железа, есть признаки диабета».
В феврале поездка во Францию, в академию наук. По приезде — снова больница. Сердечно-сосудистая дистония. Лейкоцитоз. Пневмония. Депрессия: «Я слаб, я болен, я не могу сейчас работать».
— Мы все видели, как плохо он себя чувствовал, — вспоминает профессор МГУ Михаил Сафонов. — То и дело присаживался, чтобы передохнуть. Задыхался. Этот режим немыслимого форсажа, в котором он жил весь послечернобыльский период, должен был неминуемо привести к какому-то срыву.
На кафедре МГУ Легасов набрал «свою» группу первокурсников, мечтая вырастить из них всесторонне развитых, пытливых ученых. Разработал план создания межведомственного совета по химии, направленный на ликвидацию застоя в науке. Но 26 апреля на совещании Академии наук этот план был по сути выхолощен. Снова:»Не допустим, чтобы нами руководил мальчишка». Для убеленных сединами старцев 51-летний Легасов по-прежнему был слишком молод. Они не подозревали, что жить ему осталось меньше суток. Вечером 26 апреля Легасов узнал о решении, принятом в академии.
— Последний наш разговор состоялся за день до его гибели, — говорит Михаил Сафонов. — Мы вместе уходили с кафедры, спускались по лестнице. Вдруг Валерий Алексеевич сказал: «Я так и не успел ничего для вас сделать». Я тогда не понял, к чему он это произнес. Откуда мне было знать, что он уже забрал из кабинета фотографии с чернобыльскими аистами, подготовил стопку листов со стихами, посвященными жене…
— Меня поразил узел на веревке, — сказал следователь. — Развязать его было невозможно.
Валерия Легасова похоронили на Новодевичьем кладбище. Некролог в «Правде» сообщил, что «советская наука понесла большую утрату». А в 1996 году, когда академику могло бы исполниться 60 лет, после пятого по счету представления к государственной награде, президент Российской академии наук Юрий Осипов тихо, почти тайно, вручил вдове академика Золотую Звезду Героя Российской Федерации.