После прорыва блокады, звезда советского кино сразу бросилась в Алма-Ату, где в эвакуации её ждали маленькие дети и муж, режиссёр Иосиф Хейфиц
Янина Жеймо с детьми
Преданная
Основано на реальных фактах
В дверь стучали как-то странно. Громко, долго, но как-то нерешительно.
— Няня, нянечка, — закричала из залы маленькая Янина, — там стучат.
Девочка занималась важным делом: учила трехлетнего Юлика застегивать рубашку. Мальчик старался, пыхтел, заталкивая маленькими пальчиками пуговицу в дырочку, но она никак не хотела слушаться и выскакивала, что смешило Янину. Но и даже если бы не это занятие она бы не смогла открыть. Взрослые строго-настрого запретили ей открывать дверь кому бы то ни было. Конечно, Алма-Ата находилась в глубоком тылу, но, все равно, время военное, неспокойное.
Пожилая нянечка вышла из кухни, где вовсю завывал разожженный примус, подошла к двери, накинула цепочку и повернула ручку.
За дверью стояла девочка лет четырнадцати. Она была одета в зеленое платье, когда-то бывшее, судя по фонарям на плечах, очень нарядным. На голове у девочки была серенькая беретка с маленьким хвостиком, торчащим из самой макушки, а на ногах – маленькие туфельки. В отличие от платья, они и сейчас были нарядные, как будто праздничные. Беленькие, блестящие, на аккуратном каблучке среднего размера. «Сейчас только одела», — решила про себя няня, оглядев девочку. На улице было не то, чтобы грязно, но пыльно, а туфельки блестели так, будто их только что натерли воском и отполировали. «Видать босиком шла, а стучать так – постеснялась, вот и обулась на площадке. Но чемодан-то какой, как же она его тащила?»
Янина Жеймо в фильме «Разбудите Леночку». Фото: s13.stc.yc.kpcdn.net
Действительно, стоявший рядом с девочкой чемодан был так велик, что непонятно, как его могла тащить эта малявка. Разве что на спине.
— Тебе чего, девочка?
— Простите, а Хейфицы здесь живут?
— Здесь, а тебе кого надо?
Девочка явно не ожидала такого вопроса. Она как-то засуетилась, замялась, опустила взгляд на чемодан, потом посмотрела куда-то вдаль, мимо няни, словно пыталась кого-то разглядеть в квартире.
— Мне? Мне… Всех надо.
— А всех нет. Иосиф Ефимович в командировке. А тебя кто послал.
– Я сама приехала.
— Откуда?
Янина Жеймо в фильме «Золушка», 1947 год
Из комнаты показалась любопытная головка Янины. Он посмотрела на девочку сначала с любопытством, потом с надеждой и, наконец, выскочила в коридор, широко раскрыла руки и бросилась к двери:
— Мама, мамочка, приехала, мамусенька!
Янина оттолкнула удивленную няньку и бросилась на шею к гостье. Та чуть не упала, но удержалась. Она присела, прижала к себе маленькую Янину и вдруг разрыдалась. Сразу, громко, навзрыд. Слезы текли по ее худым щекам, доходили до подбородка и крохотными ручьями падали на лестницу.
Нянька некоторое время стояла неподвижно, словно оценивала ситуацию, но вскоре лицо ее разошлось в улыбке, и она протянула, словно пропела, уже совсем другим голосом:
— Янина Болеславовна, так это вы! Что же вы сразу не сказали? Да и я-то, старая хороша, не узнала. Я ж вас в кино сколько видела, и когда вы Леночку играли, и эту, Корзинкину. Корзинкина у вас хороша была, ну прям ангелочек, беленькая такая вся. Еще все говорили, что вы как Мэри Пикфорд, а я всем говорю: «Какая Мэри, Мэри рядом с наше Яниночкой просто тьфу, пигалица и больше ничего. А как в «Подругах» все красиво было, как вы там Пуговицу сыграли, — няня рассмеялась, — … Ой, да что ж мы тут на проходе, в залу то идите, там и Юличка вас ждет.
Кадр из фильма «Приключения Корзинкиной», 1941 год. Янина Жеймо и Сергей Филиппов
«Девочка» ее не слышала и не слушала. Она обнимала дочку и плакала. Уже не рыдала, но слезы все равно лились из глаз. Одной рукой она прижимала маленькую Яниночку к себе, а другой гладила ее по головке.
Тем временем, на шум из комнаты показалась новая маленькая головка. Юра с удивлением посмотрел на новую тетю, которую сестренка продолжала называть «мамочкой» и «мамусенькой», но полностью выйти из комнаты не решился. В коридоре торчала только голова и маленький кулачек, которым мальчик держался за косяк, все остальное тело было в зале. Но заметив его, «девочка» сама бросилась навстречу. Не выпуская из рук дочку, она влетела в квартиру, благо няня предусмотрительно отошла в сторону, присела и одной свободной рукой притянула к себе трехлетку:
— Юлик, Юличка, Яниночка, родные вы мои, любимые, родные.
Она жадно осыпала их лица поцелуями, а Юлик машинально вытирал щеки и лоб кулачком, а потом вдруг неожиданно разревелся.
— Что плачешь, дурак, — набросилась на брата Янина, — не видишь, это же мамочка наша приехала! Мама, я так тебя ждала, так ждала, так ждала, никто так не ждал, а я ждала. Ты насовсем приехала, ты не уедешь теперь?
— Насовсем, не уеду.
***
Спустя полчаса, когда основные страсти улеглись, дети успокоились и счастливые продолжили свои игры, в залу вошла няня:
— Янина Болеславовна, вы ж, наверное, с дороги и не емши?
— И не емши, и не спамши, — улыбнулась Янина-страшая.
— Ну, так пойдемте в кухню. Детей-то я недавно покормила, но так осталось немного. Пойдемте.
В кухне было жарко, даже несмотря на распахнутое окно. На столе стояло большое блюдо с пирожками. Янина смотрела на них как-то по особому. Она словно бы съедала их глазами, не ела, а именно съедала. Но делала это дистанционно, не притрагиваясь. Няня видела это прекрасно, поэтому она взяла пару и протянула Янине.
— Вот, возьмите, в Ленинграде ж вы таких, верно давно не ели.
— Давно, с начала войны. Там у нас, знаете, вообще мало что есть было.
— Мы знаем, — вздохнула няня, — в газетах-то читали, что у вас там творилось, у горемышных. Что ж, правда, говорят, что собак вы там ели.
— И не только собак, кошек, да и других тоже всех ели, но я сейчас не хочу об этом. Потом, может, расскажу. А сейчас, можно я просто поем?
— Что ж вы спрашиваете? Ешьте на здоровье. Я вам потом еще яблок принесу, у нас они в сарае. Но как же вы исхудали! Я ж по фильмам помню, вы ж такая румяненькая были, дебела, а щас – тоооненькая.
— Да, — улыбнулась сквозь пирожок Янина, — знаете, Гитлер, он, конечно, мерзавец, но для меня он сделал одно хорошее дело.
Заявление было неожиданным и сильно напугало няню. Сказать такое про Гитлера, да в самый разгар войны…
— Не удивляйтесь. Благодаря ему я похудела. До войны сколько не старалась, на какие диеты не садилась – ничего не выходило. А тут, бах – и на двадцать килограмм сразу.
Няня облегченно вздохнула. Похоже, ничего крамольного в устах женщины не было, однако по праву старшего и более опытного няня все-таки решила новую хозяйку предупредить:
— Вы, Янина Болеславовна, такое здесь особенно не говорите. Знаете, люди разные бывают. Одни посмеются, а другие… Время-то какое, страх один.
— Эх, страх мне уже, я своего уже на век вперед набоялась. Знаете, когда над тобой так низко-низко самолеты летят и зажигательные бомбы сбрасывают, а ты к ним бежишь с клещами, а потом с клещами и с той бомбой к бочке… Или когда ты в эшелоне едешь, а его бомбить начинают…. Или когда артобстрел и прям над тобой снаряды рвутся. А впереди – человек падает, ты подбегаешь, а он уже мертвый. И ты не знаешь, он мертвый от обстрела, или от голода. Вот когда страх. После этого всего другого боятся как-то даже глупо.
— Глупо не глупо, а поосторожнее быть надо. А тот вон, дети только мамку дождались. Что будет, если не доведи Господь?
— А где же Иосиф Ефимович? Вы говорили, он в командировке?
— В командировке. Он как это, как… Ну, там, как… и его сразу отправили. Он-то ведь тут, в Ташкенте, киностудией заведовал, а как, значит, то его отправили в Алма-Ату, про какого-то Сухибатыря снимать. Вот уж как почти неделю уехал.
— После чего же отправили?
— Да, ни после чего, просто отправили. Решили вот, и отправили. Да вы ешьте, пироги-то с капустой, я только утром напекла. Иосиф Ефимович такие очень любит, да и детки тож, хоть они капусту и не очень любят. У нас тут капусты много сейчас. Мяса мало, а капусты много. Так я что? Я немного мяса, сколько есть, порублю, с капустой смешаю, поджарю все на маслице, да в начинку и кладу. И как прям целиковый с мясом получается, детки прям из плиты сметают.
Янина слушала рассказ няни про пироги затаив дыхание и забыв про второй недоеденный пирожок. После голодного блокадного Ленинграда любая еда ей казалась чудом, а всякий рассказ о ней – откровением. Там, в осажденной немцами северной столице, говорить о еде было не принято. Окружающие воспринимали такое как преступление. Потому что так, не вспоминая, голод переносился проще. Особенно, когда после долгого периода чувство голода притуплялось и уходило куда-то вглубь.
Такое состояние было великим благом, его берегли, лелеяли и всячески старались не потерять, не выйти из него. И сложнее всего было это сделать, когда кто-то в концертной бригаде, с которой Янина ездила по военным частям и по госпиталям, начинал вспоминать о котлетах, колбасе, сметане, сыре, и просто – о хлебе.
Тогда голод вновь выбирался из закоулков души наружу и начинал терзать тело. И охватывала злость, и хотелось плакать и убить того негодяя, что посмел напомнить про еду. Но убить было невозможно, не только из-за слабости, но и из той же злости, ибо на мертвого злиться уже было нельзя.
Поэтому кто-то из артистов, кто был ближе к вспоминавшему, просто тихо говорил ему: «Не надо про еду». И тот замолкал. Тут же. Как будто он говорил это во сне, а тут его разбудили.
Но в Ташкенте положение было другим. Тут пироги были не в мыслях, а в руках. И их можно было есть, поэтому и говорить о них можно было сколько угодно.
Янина Жеймо в фильме «Двадцать два несчастья», 1930 год
— Вы знаете, что, Янина Болеславовна, вы кушайте, а я пока детям пополдничать сделаю. Иосиф Ефимович велел их обязательно в четыре полдником кормить. Чай и сладкое.
— Так давайте ж я вам помогу!
Няня сначала не соглашалась, заявляя, что Янине-старшей надо отдыхать теперь, «Вон вы какая, и так маленькая, а тут и вообще усохли, как ребеночек стали. Я же вас серьезно за школьницу приняла». Но было видно, что противится няня не сильно и согласна позволить себя уговорить.
Наконец, формальности были соблюдены, и Янина получила свое место у стола, который ей был почти по грудь.
— Знаете, — рассказывала она няне, — я же в детстве росла нормально. Пока в цирке с родителями выступала в Гродненской губернии. Я с трех лет выступала. Мы всей семьей работали, я, мама, папа и три старших сестры. Про нас на афишах так и писали «Жеймо-6». А потом папа умер, мама перевезла нас из Беларуси в Ленинград и мы стали выступать с музыкальной эксцентрикой. Я играла на ксилофоне и всегда его с собой таскала. А он тяжелый, и я его носила на голове. Вот тогда, наверное, и перестала расти. Как ни старалась, что ни делала, так с 14 лет и осталась четырнадцатилетней. А теперь уж расти и не к чему. И Иосиф говорит, что я ему именно такая нужна, не как дылда, а вот такая.
Шесть Жеймо: Янина (крайняя слева), Елена, дядя Павел, мама Анна, дедушка Вацлав и папа Юзеф Болеслав в 1912 году. Фото: www.iknigi.net
Все это Янина говорила, тщательно вымешивая муку, в которую няня вылила тщательно растертые с сахаром желтки и сметану. Когда она сказала про мужа, няня напряглась, но постаралась не подать вида и продолжала зорко следить за гревшимся в кастрюле подсолнечным маслом.
Янина ничего не заметила, она была увлечена порученным делом. Раньше, до войны, она готовить не любила, предпочитала питаться в столовой, но теперь кухонная работа казалась ей священнодействием на уровне исполнения роли Офелии или Дездемоны. Время от времени она макала в тесто палец и отправляла его в рот.
Няня это замечала, но ничего не говорила. Убедившись, что тесто дошло до нужной кондиции, она принялась раскатывать его по столу деревянной скалкой. Янине же досталось более творческое задание. Она разрезала получившиеся пласты на полоски, делала в каждой дырку, в которую продевала один из концов полоски. На выходе получался прямоугольничек с витыми сторонами. Няня насаживала его на согнутую спицу и на какие-то секунда опускала в шипящее масло.
Янина Жеймо с первым мужем – актёром Андреем Костричкиным. Фото: s12.stc.yc.kpcdn.net
***
Уже через полчаса няня, Янина-старшая, Янина-младшая и Юлик, сидели за столом. Пили чай и заедали его получившимся печеньем, которое няня посыпала еще и мелко протертым сахаром. Вкус у печенья был нежный и похожий на воспоминание о счастливых днях далекого детства.
— А как это называется? – спросила Янина старшая у няни, но последнюю опередила Янина-младшая.
— Это хворост, мамочка. Тебе нравится?
— Очень нравится. Тебе тоже нравится?
— И мне, и Юльке, мы его больше всего любим.
-Ну, раз любите, я вам теперь его тоже буду делать. Часто, каждый день.
Юрка сидел и сосал печенюшку. Янина-младшая болтала под стулом ногами. Ей было хорошо и весело. Она заботливо поправила у брата чашку с чаем и спросила:
— Мамочка, а как нам теперь тетю Иру называть?
Рук няни, несшая чашку ко рту, застыла в воздухе.
— Какую тетю Иру? – ласково спросила у дочери Янина-старшая.
— Ну, которую папа привел, и сказал, что теперь она у нас мама. Но ведь две мамы не бывает?
Иосиф Хейфиц, второй муж Янины Жеймо
Юра продолжал сосредоточенно сосать печенюшку, Янина-младшая болтала ногами и преданно смотрела на Янину-старшую. Няня словно растворилась в воздухе, ее как будто не было за столом вообще. Янина-старшая медленно положила откушенное печенье, посмотрела на дочь, поднялась из-за стола и вышла. Младшая хотела тоже выйти, но няня шикнула на нее:
— Сиди.
Сама же подскочила и выбежала в залу.
Янина сидела на стуле и смотрела перед собой. Она как будто стала еще меньше, чем была и тянула уже не на 14, а на 12 лет.
— Янина Болеславовна, — няня подсела поближе, — я уж и не знала, как вам говорить, а тут видите, как вышло. Да вы не думайте, Иосиф Ефимович, он не виноват. Я ж почему еще удивилась, что вы пришли? Нам же две недели назад пришла весть, что эшелон ваш разбомбили и все погибли. Ну вот, как пришла эта весть, Иосиф Ефимович уж так горевал….
— Что сразу тетю Иру привел… — сквозь какую-то дремоту продолжила Янина.
— Ну что вы, не сразу, это он уж перед отъездом почти, через неделю. Да он это чтоб дети без мамы не остались. Наверное. Он же вас любил как, портрет вот, видите, и сейчас висит.
С фотографии на стене на Янину смотрела девочка, белокурая, полнощекая, с добрым взглядом и милой улыбкой. Такая, какой она, Янина, была в 1939-м. Янине очень хотелось подняться и разорвать улыбающуюся фотографию, но сил на это не было.
— И он как узнает, что вы живы, он вернется, обязательно вернется.
— Он даже месяц не подождал. Даже 10 дней не подождал. Он не вернется. Ему не к кому возвращаться.
— Кто не вернется? – Янина младшая возникла рядом с мамой как-то внезапно, даже няня не могла понять, как и когда. – Кто не вернется? Гитлер?
Янина посмотрела на дочь, улыбнулась и сказала:
— И Гитлер тоже не вернется. Я вас теперь никакому Гитлеру не отдам.
— Мама, а ты мне сказку прочитаешь?
— Какую?
— Про Золушку.
— Обязательно прочитаю. Мы с тобой и с Юликом будем каждый вечер сидеть, есть пирожки с капустным мясом, жевать хворост и читать про Золушку. И я вас никогда никому не отдам.
На письменном столе. Иосифа Хейфица зазвонил телефон. Наверное, звонили из киностудии.
Янина умерла в 1987 году в Варшаве, куда с третьим мужем, польским режиссёром Леоном Жанно, уехала в 1957 году. Фото: http://www.shkarec.ru/
Валерий ЧУМАКОВ