Сижу вечером дома, листаю старые интервью, натыкаюсь на Сергея Никоненко. 84 года — цифра весомая, а он всё ещё в кадре. Всё такой же: упрямый, с прямым взглядом, как будто человек не из нашего времени, а из той эпохи, когда честь, слово и совесть что-то значили. Не герой глянцевых сериалов, не сладкоголосый кумир, а настоящий — с морщинами, со шрамами, с историей. И чем дольше вглядываюсь, тем чётче понимаю: таких, как он, сейчас почти не осталось. И не потому что вымерли, а потому что не востребованы. Сегодня нужен фейк. А он — человек подлинный.
Я не жил в 40-х, не застал войну, но когда читаю, как мама Никоненко в июне 41-го уезжает с младенцем в Смоленск — и попадает прямиком под войну, — внутри всё сжимается. Три года в разлуке с мужем, оккупация, партизанский отряд. Это не сюжет из учебника истории — это его детство. В 3 года он уже знал, что такое фронт. В 5 — как выглядит смерть. В 6 — что значит ждать отца, не зная, жив ли он.
Когда такие люди вырастают — они не могут быть пустыми. Даже если играют в кино. Потому что внутри у них — настоящий фундамент, не из эфира и хайпа, а из боли и силы.
Мне кажется, у послевоенных мальчишек вообще не было детства в нашем понимании. Но была улица, была свобода, были драки «до первой крови» — и была фантазия, которая заменяла всё. У Никоненко — тоже. Он жил в 13-метровой комнате в коммуналке на Сивцевом Вражке, прямо у Арбата, — и это, кстати, звучит красиво, пока не вспомнишь, что таких «комнат» в одной квартире было с десяток, и кухня одна на всех. Но он как-то не жаловался. Играл во дворе в «казаков-разбойников», прыгал с крыш с простынёй в руках, воображая себя парашютистом. Один раз, говорят, и вправду сиганул с третьего этажа — в сугроб. Ушибся, но был доволен. Героем себя почувствовал.
А потом влюбился. В девочку из студии художественного слова. И всё — начал ходить туда, читать стихи, пробовать себя на сцене. Это же как бывает: влюбился — и изменил всю жизнь. Так в его жизни появился театр.
Он поступил во ВГИК с первого раза. Это сейчас звучит как биографическая справка, а тогда — была почти фантастика. Попал к Герасимову и Макаровой. Уже тогда, как мне кажется, в нём видели что-то особенное: простого парня, но с внутренней нотой. Без позы. Без понтов. Такой же он остался и спустя десятилетия.
Когда я смотрю старые фильмы с Никоненко, замечаю: он никогда не играл «героев» в глянцевом смысле. Но каждый его персонаж — живой, с человеческим лицом. Будь то редактор, милиционер, поэт — в них всегда что-то личное, будто он сам пережил то, о чём говорит.
Вот, например, фильм «Пой песню, поэт…», где он сыграл Есенина. Он не просто выучил биографию — он дышал Есениным. Ходил, встречался с теми, кто знал его лично. Проживал каждую строку, каждую боль. А потом взял и открыл музей Есенина — не как пиар, не ради славы, а потому что не смог иначе. Это ведь про внутреннюю верность, про то, что человек несёт сквозь жизнь.
А «Инспектор ГАИ»? Вроде бы милиционер — но с доброй усмешкой, с пониманием, с человечностью. Ни намёка на «картон». Люди тогда узнавали в нём своих соседей, отцов, дядей — настоящих. Не выдуманных для проката.
Или «Зимний вечер в Гаграх» — там он балетмейстер, грустный и ироничный. И снова ты не смотришь на актёра — ты смотришь на человека. Это редкий дар — исчезать, чтобы оживал герой.
Да, у него больше трёхсот работ. И это не просто «количество». Это след. Он выжил в профессии, в которой другие выгорают за пять лет. Он остался собой.
Но знаете, за что я особенно уважаю Никоненко? За то, что он не делает вид, будто у него в жизни всё было гладко. Не скрывает, что болело. Не приукрашивает.
Он вспоминал, как влюбился в Иру Мельникову ещё подростком. И всё как в кино: юношеская влюблённость, кружевные варежки, каток, первый брак. Казалось бы, вот оно — навсегда. Но семейная жизнь обернулась совсем не тем, чего он ждал. Мать Иры была жесткой, язвительной, и в этом доме счастье начало трескаться по швам. А потом случилось то, что, как он сам говорит, сломало ему сердце.
Однажды он вернулся домой и услышал, как жена обсуждает аборт. Без него. Без его мнения. Она просто решила: не хочет ребёнка. А он хотел. Мечтал. Был готов к отцовству. И вот это решение, принятые за его спиной — он не смог простить. Не устроил скандал, не умолял. Просто собрал вещи и ушёл. И всё. Страница закрыта.
Но, как и у многих мужчин, особенно творческих, рана осталась. Он потом не раз говорил: «Не за себя больно — за ребёнка, которого не было». И это, наверное, одно из самых сильных его признаний. Без красивостей. Без позы. Честно.
После первого развода Никоненко долго оставался один. А потом снова влюбился. Евгения Соловьёва. Красивая, живая, не похожая на прошлую. Он сделал ей предложение в Одессе — прямо под проливным дождём. Она согласилась. Казалось, теперь-то судьба улыбнулась. А оказалось — это был просто эпизод, не глава.
Они прожили недолго. В какой-то момент Евгения сказала: «Я люблю другого». И всё. Он снова не устраивал разборок. Не бил кулаками в стены. Просто отпустил. А через полгода она вернулась. Просила начать сначала. Он не стал. Потому что знал: назад — нельзя. Мосты сожжены. И тут я понимаю его. Некоторые предательства — не про обиду. Они про доверие, которое не склеивается.
Это ведь не только история про любовь, а про то, как человек учится снова стоять. Учится не ожесточаться, не мстить, не играть в жертву. Просто идти дальше. Не всем это удаётся. А ему — удалось.
Иногда я думаю: а если бы он после второго развода махнул рукой и сказал бы себе: «Хватит»? Не встретил бы он тогда Катю Воронину — и не было бы этой тихой, тёплой, земной истории. А она случилась. И в ней нет страстей в духе «Мастера и Маргариты», нет пафоса, зато есть — настоящее.
Катя была другой. Сдержанная. С характером. На первое свидание в театр пошла, но билет купила себе сама. Даже в буфете не дала угостить. И он, взрослый, уставший, актёр с опытом и болью, влюбился. Не в «удобную» женщину, а в такую, с которой придётся договариваться, учиться, расти. И это сработало.
Они гуляли, разговаривали. Целый год. И только через год — первый поцелуй. Зато после — сразу свадьба. Через три месяца они стали мужем и женой. Снимали комнату в коммуналке, где двадцать семь (!) соседей. Но Катя не жаловалась. Она готовила, стирала, создавала уют. Не ждала удобств, но была опорой. И он наконец понял, что такое — по-настоящему быть вместе. Не потому что удобно, не потому что страсть, а потому что ты дома.
Семья как смысл. И пирог, который пахнет счастьем
У них родился сын — Никанор. Да, имя редкое, звучит почти как из книги. Но для Никоненко это был символ — продолжение, шанс быть отцом, которого у него отняли в первый раз. Он с головой ушёл в работу, чтобы обеспечить семью, но при этом всегда оставался внутри семьи. Не из тех, кто «приходит ночевать». Он строил — дом, отношения, будущее.
Когда-то он признался Кате, что построил для неё дом. Втайне. Чтобы подарить. Потому что чувствовал — она заслужила. Они переехали. И, судя по его глазам, в том доме по-настоящему пахло пирогами. Не только потому, что Катя вкусно готовит. А потому что там было тепло. Без фальши. Без громких слов.
Сын вырос, женился на девушке по имени Вера. Родился внук Петя. А потом Веры не стало. Онкология. И снова — боль. Но теперь она уже проживается не в одиночку. Теперь есть Катя. Есть внук. И дом, в котором, несмотря ни на что, звучит детский смех.
Петя сам захотел остаться с дедушкой и бабушкой. Никоненко не настаивал. Не давил. Просто был рядом. А внук выбрал его. Это о многом говорит. Про человека судят не по интервью, а по тому, кто к нему тянется. А дети — они чувствуют.
Сергей Никоненко никогда не играл в политкорректность. Говорит, что думает. Не пытается понравиться всем. Иногда — резко. Иногда — жёстко. Кто-то за это обижается, кто-то — уважает. Но он не боится называть вещи своими именами. И в 84 он всё такой же.
Вот он берёт и говорит про Татьяну Васильеву, что она — «базарная баба» и «готова за деньги на всё». Резко? Да. Грубо? Возможно. Но, честно говоря, в эпоху фальшивых улыбок и вылизанных интервью такая прямота звучит даже свежо. Не потому что надо всех поливать грязью — а потому что надо хоть кто-то, кто не врёт.
Может, он и перегибает. Но лучше уж так, чем врать. Он не пытается быть удобным. Не играет в «вечного добряка». Он — живой. Со своей позицией, ошибками, болью и достоинством. И мне кажется, именно это делает его настоящим.
Он не идеален. Но кто сейчас идеален? Главное, он не прячется за масками. И это в 2025-м смотрится куда достойнее, чем все эти пластмассовые звёзды, которые улыбаются даже тогда, когда врут.
Остаться собой — главный талант
Сейчас он живёт спокойно. Уже не бегает по съёмочным площадкам, но и не уходит в тень. Роли принимает, но выборочно. Зато дома — по-настоящему дома. С Катей. С внуком. С запахом пирогов, с тишиной, в которой нет одиночества.
Я смотрю на него и думаю: человек прошёл через предательство, боль, утраты, но не сломался. Не стал циником. Не обозлился. Он просто делает своё. Без понтов, без театра. Он не строит из себя «великого», но при этом действительно велик. Не званием, не количеством ролей. А тем, что сохранил себя. Настоящего. Прямого. Упрямого. Тёплого.
И ещё — он умеет быть в стороне от моды. Его не интересует, что в тренде. Он внука воспитывает. Дед, который умеет слушать. Глава семьи, который не орёт, а объясняет. Муж, который не изменяет. Актёр, который не предаёт себя ради кассы.
В мире, где все хотят внимания, он выбирает тишину. В мире, где всё покупается, он остаётся человеком, для которого важна совесть. Наверное, это и есть его личная победа. И личный рецепт счастья. Остаться собой.
И если вы прочитали до конца — поставьте лайк. Не мне. А ему. Потому что он того стоит.