Иногда ловлю себя на странной мысли: чем больше человек боится бедности, тем ближе она к нему подкрадывается. Как будто страх становится магнитом. Особенно — у тех, кто когда-то её уже видел. Кто знал, каково это: просыпаться от холода, считать копейки на хлеб, прятать сбережения в книге между страниц, словно в них заклинание против нищеты.
Сегодня мы охотно смеёмся над богатыми жлобами. Над теми, кто ездит в «Гелендвагене», но стелит на сиденье газетку, чтобы не запачкать. Кто ест гречку по акции, хотя может позволить себе устриц с лососем. Кто боится потратить деньги не потому, что их нет, а потому что вдруг не хватит на завтра. Только в этих анекдотах мы забываем одну деталь: настоящая жадность — не от жиру. Она от боли.
Я вспоминаю пять имён. Пять совершенно разных актёров. Каждый из них был знаменит, узнаваем, любим. И каждый копил. Кто-то на счастье. Кто-то — на месть судьбе. Кто-то — на детский дом, в который верил больше, чем в государство. Деньги у них были. Счастья — нет. Это был такой спектакль — с нищетой в антракте, одиночеством за кулисами и с затычками в карманах. Удивительно, но это были главные роли их жизни. Даже если афиши об этом молчали.
Первым в моей памяти всплывает Николай Парфёнов. Герой тысячи советских фильмов — вредный бухгалтер, крикливый завхоз, такой себе комический злодей эпохи. Один взгляд — и уже хочется спрятаться. Он играл это так достоверно, что казалось: он и есть тот самый тип. Да, почти угадали.
Парфёнов не играл. Он был собой.
Коллеги по театру боялись его экономии как чумы. Он выключал за всеми свет, закрывал окна, экономил на всем — кроме сбережений. В глазах молодых он казался нищим. В глазах старших — гроссмейстером бережливости. Потому что на его сберкнижке лежали бешеные по тем временам 35 тысяч рублей. Он не скрывал. Он гордился. Он копил на мечту.
Когда ему было 37, он женился. Поздно, но — по любви. И всю жизнь жил с мечтой: кругосветка. Он и она — в каюте, с закатами и океанами. Всё ради этого. Каша на завтрак? Да. Один костюм на пять лет? Пожалуйста. Зато — мечта.
Но всё пошло не так. Жена — инсульт. Потом — дефолт. Деньги, которые он копил годами, обесценились, исчезли, сгорели. Как и он сам. Он перестал есть. Перестал выходить. Театр больше не знал своего эконома. Он хотел уйти в дом престарелых, но родственники жены — те, кому не нужны были ни память, ни история, ни человек — запретили. Московская квартира важнее старика.
В 86 лет Николай Парфёнов умер. Один. Без путешествия. Без театра. Без денег.
И знаете, что самое страшное? Он не был несчастным — он был разочарованным. А это в сто раз больнее. Потому что когда ты всю жизнь строишь корабль, а его съедают термиты из Сбербанка, — ты больше не хочешь выходить в море.
Миллион в подвале — и тишина
Если бы вы увидели Екатерину Мазурову в конце её жизни, вы бы прошли мимо. Старая бабушка в халате, что шуршит авоськой по двору, несёт в ней банку огурцов и, быть может, что-то из комиссионки. Взгляд уставший, походка неспешная. Никакого намёка на сцену, на кино, на богатство. А оно — было.
На её имя в 1981-м вызывали нотариуса. Не для завещания, не для квартиры. А чтобы передать государству… сокровища. Коллекцию антиквариата, которой мог бы позавидовать Эрмитаж. Более тысячи предметов: иконы, фарфор, живопись, мебель — шедевры.
Кто же она, эта «бабушка из подъезда»? Актриса. Та самая, что грела экран своим добродушием. Бабушка в ситцевом, деревенская тётушка, продавщица или соседка — она не играла, она просто была. И зрителю сразу становилось теплее. Потому что с экрана на него смотрела настоящая женщина. Без позы. Без пафоса.
В молодости у неё был фронтовик-муж. Вернулся с войны без ног, и не хотел быть обузой. Но она нашла его. Забрала. Вылечила. Запретила врачам резать. Жили без детей. Скромно. Она — в театре, он — дома. Её зарплата шла на лечение и жизнь. Хватало впритык. Как у всех.
Но кое-что она всё же собирала. И это было не золото, а память. Предметы из прошлого. Антиквариат. Почему? Потому что по материнской линии Екатерина Яковлевна была из старинного рода. Её дед коллекционировал редкости. А она унаследовала этот вирус — только тайно. Она не покупала машины. Не ездила на курорты. Не обновляла гардероб. Она шла в комиссионку и брала старинную статуэтку за три пенсии. Потому что хотела вернуть себе хоть кусочек утерянного мира.
Подвал её дома был полон банок с соленьями… и фарфором. Фолиантов… и засоленной капусты. Это был музей под бетонной лестницей. И когда пришло время уходить, она не растерялась. Написала письмо в музей родного города — Шуя, Ивановская область. И всё отдала. Бескорыстно. Просто потому, что знала: скоро не станет. А вещи — останутся.
Сегодня её коллекция составляет львиную долю фондов местного музея. А имя этой «бабушки в халате» — на стенде с надписью: «Даритель». Вот только в зале редко слышно, чтобы кто-то шептал её имя. Потому что герои в нашей стране, увы, почти всегда тихие. И почти всегда — забытые.
Савва Игнатьевич и привычка не тратить
Виктор Борцов… Знаете, это имя у большинства вызывает одну-единственную ассоциацию — «Покровские ворота». Савва Игнатьевич. Чудаковатый, но милый. Типичный советский интеллигент с мешком упрямства за спиной. Вот только самого Борцова эта роль раздражала. Он не хотел быть заложником одного образа. Но публика решила иначе.
Он был совсем другим — строгим, сосредоточенным, без этой экранной легкости. В нём не было ни грамма пофигизма. И уж точно не было легкомыслия в тратах. Если вы думаете, что артисты — это про рестораны и туфли за последние деньги, то Борцов — антипод. Он умел копить. Причём по-крупному. Но не на яхты, не на шубы. На любовь.
Как-то во время гастролей в Чехословакию коллеги спустили всё на сапоги, косметику и джинсы. Один из них вдруг понял, что остался совсем без денег, а что-то важное купить надо. Паника. Только Борцов остался невозмутим. «Бери», — сказал он и протянул пачку девственно новых командировочных. «Я всё равно не трачу. Привычка».
Вот в этом и была вся суть. Он не был жадным — он был… направленным. Он копил не просто так. Он не тратил на себя. Ни в молодости, ни в зрелости. Всё — для других.
В первом браке у него остался ребёнок. Когда тот подрос, Борцов помогал деньгами. Без лишних слов, без напоминаний. Потом вторая жена — Стелла. Женщина яркая, властная, не такая уж и трогательная. Но он её любил. И старался. Подарки, поездки, забота. Только вот между этими двумя женщинами — бывшей и настоящей — он застрял, как между сценами. Там — долг. Тут — чувства.
Сам он жил скромно. Одежда — сдержанная. Питание — простое. Развлечения — редкие. На съёмочной площадке шутил, что главное — не обед, а текст. Но люди понимали: он просто выбирал тишину, чтобы другие жили громко.
Не было у него ни особняка, ни заначек на Канарах. Была цель — поддерживать любимых. И он с ней справлялся. Только самому себе он почему-то оставил слишком мало.
Иногда думаю: сколько же в нём было благородства, спрятанного под скупостью. Как будто он оберегал других — от себя. Или, может, от той боли, что сам когда-то получил. Ведь есть люди, которые не жадничают — они просто берегут. И это куда сложнее, чем тратить.
Готлиб Ронинсон: добрый скряга с пустой сберкнижкой
Есть в советском кинематографе особая порода актёров — не герои, не красавцы, не звёзды. А те, кого зритель сразу называет «своими». Добрые, в чём-то нелепые, похожие на соседей, родственников, школьных учителей. Готлиб Ронинсон был именно таким.
Чудаковатый, с мягким голосом, с глазами, в которых жила бесконечная нежность к жизни. Он играл простаков, а на деле был человеком тонкого устройства, внутренне ранимым и… до невозможности экономным. Но не потому, что был жадным. А потому, что верил: деньги — это инструмент добра. И он знал, кому хочет это добро передать.
В юности он пережил немало. Детство — бедное, почти голодное. Мама увезла его в Москву в надежде вырваться из нищеты. Но нищета не сдавалась без боя. Ели впроголодь, носили чужое, делили жизнь на до и после дефицита. У Готлиба была эпилепсия, в армию не взяли. Вместе с мамой эвакуировались в Омск, где он устроился массовиком в детдом. Именно там и случился перелом.
Он увидел детей — потерянных, испуганных, сломанных. И понял: анекдоты и хороводы им не помогут. Им нужна поддержка. Им нужны ресурсы. А значит, нужны деньги. И он начал копить.
Сколько бы ни платили за роли, он не тратил. Жил в скромной «однушке» с матерью. Не женился, не имел семьи — не потому что не хотел, а потому что, видимо, всё его сердце уже принадлежало той первой миссии: помогать тем, кто слабее.
К концу 1980-х на его счёте было почти 50 тысяч рублей — целое состояние. Он радовался, как ребёнок. Планировал завещание для детдомов. Всё продумал.
А потом пришёл 1991-й. И всё рухнуло.
Обмен — только до 1000 рублей. Всё остальное — пыль. Бумага. История. Его глаза потухли. Не потому, что он потерял деньги. А потому что потерял смысл. Он чувствовал себя предателем. Как будто обманул детей, которым хотел помочь.
Он замкнулся. Не выходил. Написал на надгробной плите своё имя и поставил её у изголовья. Ждал. И смерть не заставила себя долго ждать. Через несколько месяцев он ушёл. Один. С пустым счётом и тяжестью вины.
Смешно, но он умер не от бедности. А от того, что богатство оказалось бесполезным.
Вот такая ирония: всю жизнь откладывал на добро — и не успел его совершить.
Зоя Фёдорова: из кино — в хлам
История Зои Фёдоровой — это уже не драма. Это почти триллер. Причём с таким финалом, что Станиславский бы не поверил.
Она была звездой. Красавицей. Артисткой с судьбой, в которой было больше изгибов, чем в сценарии. Два брака. Американский дипломат. Роман, от которого родилась дочь. Потом — арест, лагеря, изломанная жизнь, и — возвращение. Не на сцену, а в мир, где ей больше не было места.
После тюрьмы Фёдорова изменилась. Исчез блеск. Исчезла лёгкость. Исчезла даже любовь к людям. Осталась только привычка — копить. Всё. Подряд. Без разбора. Измотанная лагерями, она как будто больше не верила в завтрашний день. И потому — тащила в дом всё, что попадалось под руку.
Квартира её была похожа на логово героя Гоголя. Обувь, не подходящая по размеру. Шторы, изъеденные молью. Посуды — как в столовой на сто человек. Газеты, тряпки, хрусталь, ковры. Всё вперемешку. Всё — впрок. Как будто на случай конца света. Или новой конфискации. Кто знает, может, в голове у неё так и звучал приговор: «Имущество подлежит изъятию». И она шла против этого, захламляя свою жизнь до последнего метра.
Дочь — та самая, от американца — смотрела на всё это с ужасом. Она пыталась навести порядок. Даже позвала друзей и устроила «генеральную». Всё вынесли. Почти всё. Но мать… Мать кричала. Рыдала. Словно у неё отрезали кусок сердца. После этого она ещё сильнее закрылась. И начала скупать уже не ширпотреб, а антиквариат и драгоценности. Ей было мало вещей — ей нужно было богатство. Как символ. Как броня.
В итоге она стала перекупщицей. Да, той самой. Известной артисткой, которая тайно перепродавала бриллианты. Это уже было не про деньги. Это было про власть. Про то, чтобы снова почувствовать себя важной. Сильной. Нужной.
А потом её нашли. Мёртвой. У порога квартиры, которая была завалена до потолка. Труп лежал среди хлама. Следователь сначала не узнал её — настолько она стала чужой для самой себя.
Дело о её смерти замяли. Версий было много. Но главное даже не это. Главное — финал.
Она ушла, как жила последние годы: в одиночестве, в страхе, в завале из вещей, которые не могли защитить.
И вот тут хочется спросить — у всех этих людей: ради чего?
Ради безопасности, которая не сработала? Ради любви, которая не дождалась? Ради мечты, которая рухнула?
Страшнее всего — не жадность. А пустота, которая стоит за ней. Когда ты всё отдал, чтобы накопить. И ничего не получил.
У каждого своя нищета
Когда я думаю об этих актёрах, мне становится не по себе. Не потому что они были бедными — как раз наоборот. У многих из них были состояния, о которых простой человек и мечтать не мог. Но вся их «богатая жизнь» строилась на страхе. На желании удержать хоть что-то. Не потерять. Сохранить. Застраховать себя от боли.
Но вот в чём парадокс: чем сильнее они держались за деньги, тем скорее их теряли. Деньги исчезали — в дефолте, в инфляции, в реформах. Люди уходили. Мечты рассыпались. А они оставались — одни. С банками солений, с костюмами тридцатилетней давности, с пустыми глазами и полными кладовками. Всё, что они так отчаянно охраняли, предавало их первым.
Мы смеёмся над скупыми богачами. Но, может быть, не стоит. Потому что за скупостью — часто стоит боль. Страх снова оказаться у разбитого корыта. Паника перед тем, что любовь купишь, а удержать не сможешь. Что накопишь — и всё уйдёт. Или ты уйдёшь раньше.
Счастье, как ни банально, — не в сумме на счёте. Оно в том, как ты умеешь тратить. На близких. На мечту. На радость. На себя. На добро. На чувство, что ты живой — не только для роли, но и для жизни.
А эти пятеро так и не научились. Они были великими артистами. И очень несчастными богачами.
Не потому что у них не было денег.