Когда Марина, подтянув ноги к себе и усевшись на край дивана, наконец собралась и тихо сказала:
— У нас будет ребёнок,
Эдуард даже глаза не прикрыл. Он сжал губы и ровно ответил:
— Не «у нас», а у тебя. Я этого не просил и не прошу. Решать — тебе. Родишь — не предъявляй потом претензий.
Слова легли на ковёр, будто мелкие стеклянные осколки. Марина автоматически поправила ремешок на запястье и кивнула — не от согласия, а чтобы не заплакать. Иногда мужчины умеют быть жестокими без крика: тихим ровным голосом, как будто сообщают справочный факт. При этом никто не мешает не вступать в отношения, если не готов к их последствиям. Но Эдуарду нравился привычный уклад: вечерний чай, халат на спинке стула, семейное бельё в шкафу — и, похоже, где-то рядом уже поселился запах чужих духов и другие разговоры.
Она упрямо решила: если сохранить уклад, если дать ещё один весомый повод — ребёнка, — он останется. Куда ему деваться, если дома двое малышей? Наивная надежда. Он уйдёт по желанию, даже если за штанины будут вцеплены десять маленьких ладошек.
Отбирать у женщины её иллюзии — неблагодарное дело. Марина решила рожать не из каприза, а в отчаянной попытке укрепить шаткую лодку. Они с Эдуардом жили вместе четыре года, и с каждым годом несоответствие становилось всё заметнее: как будто фарфоровую вазу поставили на табурет в гараже и требуют гармонии.
Она влюбилась без оглядки; он, похоже, просто позволил ей любить себя, как котёнку позволяют свалиться на свитер. Сначала его тешило её внимание — взгляд, который наблюдал, как он режет хлеб, смех там, где он не шутил. Потом усталость от её молчаливой радости взяла верх.
Дочь у них уже была — тихая, внимательная Варя. Общих тем, кроме кружков для детей и коммунальных счетов, не возникало. Марина могла просто сидеть рядом и теребить край пледа, счастливая тем, что он рядом. Эдуарду же хотелось споров, колких шуток, разговоров до хрипоты. Когда первая страсть ушла — слишком быстро, — он потянулся к другим искрам.
Искры теперь находились там, где это привычно: экран гасит одиночество одним щелчком. Он сделал безликий профиль и познакомился с Ренатой — двадцатипятилетней «пишущей душой», как она себя называла. На снимке — косая чёлка, плетёный браслет, тень кружки на ладони. В переписке — лёгкость, цитаты, короткие строки, брошенные как мячики. Он ловил их все.
— Эдик, будешь ужинать? Макароны сварить? — Марина заглянула в комнату, прижимая ладонь к округляющемуся животу. Лицо к этому сроку расплылось, взгляд стал мягче, как будто внутри засел тёплый свет.
Он сдвинул ноутбук на пару сантиметров и почувствовал, как раздражение щекочет под рёбрами. «Макароны… Нельзя ли спросить о чём‑нибудь другом? О новостях, о той книге, о погоде, хоть о чём, не о еде…»
— Делай, как знаешь, — бросил он и снова окунулся в переписку.
Разговоры с Ренатой густели и растягивались за полночь. «Семь вечера — командировка в ночь», — усмехался про себя он. Она писала: «Внутри метель, пальцы дрожат от текста, от тебя у меня простыня в мурашках». Потом добавляла: «Не потревожу — ты устал». Это «не потревожу» задело сильнее любых требований. Он читал и чувствовал, как сердце ей подаёт ровную поверхность: пиши.
Работа в это время буксовала. Эдуард трудился в агентстве, придумывал названия и слоганы. От него ждали «свежего дыхания», а он норовил опереться на старые формулы. Начальник сухо листал презентации и спрашивал:
— Где современность? Где новые слова? На витринах у нас не «туфли» и не «ботинки», а модели с модными названиями. Где вы это слышали?
Премию за квартал отменили — «не дотянули». Марина пожал плечами:
— Ничего, проживём, — и занялась кручением куриных обрезков на котлеты, чтобы Варя ела без гримас.
Рената же развернула в десяти абзацах мысль, что «талант упирается лбом в стекло». Он кивал экрану.
Роды начались ночью. Марина дышала по инструкции, не плакала — не из силы, а потому что рядом спала Варя и её заяц тоже «спал». Эдуард отвёз жену, принял поздравления от акушерки, три дня спустя встретил на крыльце и сказал почти мягко:
— На детей деньги давать буду.
А сам уже примерял на ладонь тепло другой комнаты — там, где живёт Рената. Перед тем как перетащить сумки, он встретился с поэтессой «вживую», чтобы развеять последние сомнения. Никакого разочарования: звонкая, порывистая, непредсказуемая и нежная на вдохе. «Вот она, моя свобода», — подумал он.
Свобода оказалась студией на четвёртом этаже старого дома без лифта, с матовым окном, выходящим во двор-колодец. У Ренаты не было профессии с постоянным доходом, и денег — которые сделали бы профессию необязательной. Она жила на редкие переводы от бывшего мужа и на случайные гонорары с литературных сайтов. На полке — три баночки: мёд, гранола, кофе без кофеина. В холодильнике — йогурт, зелёный лук, два яйца и лимон.
— Ем как птица, — улыбнулась она, вытягивая щиколотки. — Поклюю — и обратно к строкам. Времени нет.
Первые дни Эдуард обедал в офисной столовой и почти не замечал голода: опьяняло ощущение новизны. В выходной утром он осторожно намекнул:
— Может, картошку разомнём… и что-нибудь к ней?
Рената задумалась, отложила блокнот, машинально потеребила серьгу и бодро взбила сваренный картофель блендером. Получилась клейкая пена, быстро потемневшая.
— Вкусно? — спросила она, вскинув бровь.
— Непривычно, — дипломатично ответил он, вспоминая, как Марина солила «от локтя», добавляла горячее молоко, чтобы не темнело, и прятала внутрь побольше сливочного масла, чем планировала. К серому пюре Рената поджарила котлеты — те, что он сам купил. В магазине она долго стояла у полок:
— С продуктами у тебя лучше. Я в этом теряюсь.
Зато вечерами они разговаривали. О стихах, о странных словах из детства, о его мечтах, сложенных из наборов конструктора. Ночи были жаркими, а утром мир сдувался, как пустая чашка. Рената вставала поздно, закутывалась в плед и уходила в свои запятые. Эдуард варил кофе, ковырял вчерашнюю булку и всё время вспоминал яичницу с беконом на Марининой сковороде — она подавала вилку тёплой, только вынутой из горячей воды, как будто это был важнейший ритуал.
Через месяц «свободы» он стоял у знакомой двери в панельном доме, где на площадке пахло порошком и сушёными яблоками из чьей-то кладовки. Марина открыла почти сразу. На ней была простая серая футболка, волосы собраны, лицо спокойное — не пустое и не злое.
— Нагулялся, кот? — прозвучало ровно. — Ужинать будешь?
Сердце дрогнуло: не прогонит?
— Что? — отозвался он, глотая сухо.
— Куриные котлеты. И пюре, как ты любишь. Думала, пригодится. — Она отвернулась. Ему захотелось обнять её сзади за плечи — как раньше. Но он не решился.
Они сели. Он ел молча, смакуя каждую ложку, будто мерил шанс вернуться. Марина, не глядя на него, сказала:
— Доедай и уходи.
— Почему? — он поднял глаза.
— Потому что я подала на развод. Мне противно это вспоминать. Ты вернулся не к нам, а потому что устал от своей новизны. Дети — со мной. О деньгах поговорим позже.
— Я правда… навсегда, — почти шептал он.
— «Навсегда» — ваше слово для красивых презентаций. Спасибо, не надо. Иди, — повторила она ровно. — Мне ещё купать младшую.
Он задержался на пороге. Мог бы заглянуть в детскую — посмотреть, как спят. Но нелепая гордость взяла верх: «Она выгоняет — а я пойду притворяться отцом?» Он поставил тарелку в мойку и вышел.
Марина, проводив взглядом закрытую дверь, повесила за краном мокрое полотенце и глубоко вздохнула, прикасаясь к вискам. Плакать не хотелось — не было времени.
— Варя, — заглянула она в комнату, где девочка примеряла папин старый ремень к плюшевому медведю, — собирай кубики. Пора мыться.
— А папа придёт завтра? — спросила Варя так же ровно, как мать.
— Не знаю. Зато после ванны посмотрим мультик вместе, — улыбнулась Марина.
Полина — крохотная, с мягкой складочкой на запястье — смешно шмыгнула носом, когда вода коснулась животика. Марина подняла её и почувствовала, как внутри выравнивается то, что хлестало весь последний месяц. Не облегчение — ровность. Уложив младшую и заглянув к Варе, она поймала на себе неожиданную улыбку: девочка сложила кубики и прилежно листала книгу вверх ногами — «чтобы быстрее прочитать».
Эдуард в это время стоял на лестничной площадке, прижимая к бедру нелепую дорожную сумку, где оказались чехол от гладильной доски (самой доски не было), пара футболок и зарядка. Он слушал, как внутри щёлкают выключатели, плескается вода, скрипит колесо коробки с игрушками. Достал телефон, чтобы написать Ренате, и убрал. Хотелось сесть на ступеньки — но сосед уже поднимался и сухо кивнул: «Здравствуйте». Эдуард спустился, будто кто-то лёгкой рукой подвёл его под лопатки.
Рената встретила его так, будто ничего не произошло:
— Поздно, да? Я весь день боролась с образом — никак не поймаю. Чай будешь?
Он присел на табурет и вдруг увидел картинку словно с улицы: плед с катышками, недописанное четверостишие тянется с экрана, на тарелке — одинокий ломтик сыра, на подоконнике — кактус с упрямой крошечной почкой. Он представил их утро через год: кто будет крутить кофемолку, кто выносить мусор, кто звонить сантехнику. И понял, что не знает. Он даже не знал, когда в последний раз менял батарейки в настенных часах в доме, где спят его девочки.
Марина сидела на ковре и распутывала крошечный носок, в который зачем-то закатился ярко‑жёлтый кубик.
— Как назовём твою куклу? — спросила она у Вари.
— Никак. Она и так кукла, — пожала девочка плечами по‑взрослому.
— Назовём Полиной, — вдруг решила Марина, глядя на малышку в кроватке. — У имени есть характер. Оно держит, как рука.
Она поймала себя на игре со словами — хотя до того никогда этого не любила. Но в этой игре было что‑то о опоре, о мостике, который сложился по эту сторону. И в нём больше не было места человеку, для которого «навсегда» удобно до конца недели.
На кухне Марина вынула из духовки противень: на завтра она приготовила запеканку — чтобы с утра не суетиться. Чайник прошипел, как старый знакомый. В прихожей валялась потерянная перчатка Эдуарда — чёрная, в узор «рис». Она подняла её, повертела и положила в пакет с вещами, которые, возможно, отдаст. Или нет: перчатки редко возвращаются в прежнюю пару, да и пары часто распадаются на две одиночные доли.
Уложив девочек, Марина села на подоконник. С улицы тянуло ноябрьским холодом, окна напротив мерцали синими экранчиками. Она положила ладонь на холодный подоконник и подумала, что будет вставать раньше — успевать сварить какао, заплести косы и всё равно приходить на работу вовремя. Купит новую сковороду: старая была как кольцо её терпения, которое больше не нужно охранять — его хватило.
Эдуард долго не мог заснуть. Рената тихо печатала и время от времени вскидывала голову, как птица. Он лежал и думал, что держал в руках хрупкое существо, а две простые потребности никак не складывались: голод по словам и голод по еде. «Можно ли это совместить?» — спросил он в темноте и не нашёл ответа.
Утром он написал Марине: «Давай поговорим». Она отложила телефон на край раковины, закончила мыть бутылочку, вытерла ладонью брызги и ответила: «Потом». «Потом» — это не отказ. Но и не обещание. Лучший финал того, что он считал вечным.
Марина погладила спящую Полину по мягкому затылку и чуть усмехнулась пустой кухне. Затем заварила чай. Без сахара. С терпким ароматом, который вдруг пришёлся ей по душе.